Когда я начинала его читать, я не знала, что то, что пережил его герой, возможно пережить, т.е. главным вопросом для меня оставалась степень подлинности его переживания. Но, как и любой читатель, я не смогла избавиться от страстного желания верить в то, что то, что я вижу перед собой, – это реальные впечатления, мысли и чувства реального двадцатилетнего русского юноши, оказавшегося в армии в районе 80-го года.

Буквально за несколько дней чтения романа моя жизнь, я не шучу, абсолютно изменилась. Учитывая то, что для меня такие места, как армия, а также концлагерь и тюрьма, с детства являлись метафорами жизни как таковой, книга «Моментальные записки сентиментального солдатика» стала живым свидетельством возможности сохранения свободы человеческого сознания в условиях армии – жизни, концлагеря-бытия. Чем больше герой погружался вглубь армейских реалий, то есть чем дольше он жил, тем более сильно звучало в его записках освобождение. Свободный полет его сознания, устремлявшегося туда, куда ему в тот момент было интересно, туда, где он видел благо.

Принимая это все за чистую монету, я поверила и почувствовала, что каждый человек может совершать в своей жизни то же самое. Сила впечатления была особенно яркой именно потому, что благодаря некоторым аспектам текста (он разбит хронологически на дни), записки кажутся отрывочными; они часто посвящены переживаниям дня, здесь есть намек на то, что все-таки перед нами дневник, который позволил соприкоснуться с героем, с Никитой на таком тесном уровне, на котором ты соприкасаешься обычно с собой. В этом смысле этот гимн свободе духа показался более достоверным, чем многие другие попытки людей сказать то же самое. Я не знала, что второе название книги «Роман о праведном юноше», но для себя, дойдя в записках где-то до января, я определила ее как «житие святых» в современном варианте. Есть в ней что-то близкое этому жанру. Это, наверное, главное мое переживание. Я даже пошутила в беседе с другом, почему бы этот роман не сделать обязательным чтением для школьников старших классов.

«Дневниковость» письма придает катарсичность. Особенно остро это ощущается, когда записываемые начинают обсуждать с записывающим акт записывания, причем иногда агрессивно. В этот момент возникает эффект просмотра видео, просмотра кино, когда актер говорит камере: «Выключись!», или «Включись!» Но всегда есть какая-то граница, – нам говорят, что вот это –  художественное произведение, а не жизнь, это мир, создаваемый автором. Как нам вообще определить, что мы сейчас разговариваем, а не читаем книгу? Есть какие-то маркеры, которые позволяют мне говорить, что вот это правда, а это книга, этого либо никогда не было, либо было когда-то? А в тот момент, когда записываемый начинает говорить записывающему «на хрена ты меня записываешь!», создается ясное ощущение, что книга полностью занимает место жизни и оказывается здесь и сейчас. Потрясающий прием, хотя не знаю, можно ли это назвать приемом... Нет, это нельзя назвать приемом, потому что это происходит физически с телом пишущего… Да, это можно назвать приемом, но получается, что этот прием на территории жизни, не только литературы. При этом то, что достигается, невероятно! Речи людей: каждый человек записан. Большая часть сценаристов и драматургов не может добиться передать речь, художественно, потому что никто не записывает дословно. А здесь, наоборот, – записывай что хочешь!

Большим открытием для меня стала русская литература, т.к. многие книги, упоминавшиеся в дневнике Никиты, впервые оказались близки моему сердцу благодаря «Моментальным запискам». Я не читала ни одной из книг, указанных автором, сопровождавших этого юношу на его пути в армии. И, возможно, не прочту, потому что впечатлений, которые я получила благодаря автору, мне будет достаточно для осмысления на ближайшие несколько лет.

Я следила за несколькими захватывающими историями. Первая – это жизнь самого героя и то, что происходило с ней, а вторая – постепенно раскрывающееся зерно армейского бытия, которое становилось все более и более объемным. Третья – это приключение.

Мне кажется, что у этого романа есть отдельный герой под названием «литературный стиль». Казалось, что Никита намеренно не просто экспериментирует сразу с несколькими стилями, а пытается выковать этот неповторимый стиль или, даже стили. Язык этого романа мне кажется, переживает отдельное приключение. Он изменился, с ним произошла какая-то эволюция за эти дни. Для меня – он прошел путь от русской поучительной литературы к жесткому модерну, если к модерну можно применить слово «жесткий».

Я не говорю сейчас про дидактику в романе, но в тексте есть очень много таких реплик типа: «Я смотрю на этих юношей. Их душа еще не открыла себя небу и солнцу, которые светят нам в окно, но когда-нибудь они, возможно, проснутся…» Такого рода стиль я до этого встречала в известных нам всем режиссерских педагогических тетрадях, чтением которых я в свое время увлекалась. В них было много такого типа стиля, который я вдруг обнаружила здесь. Толстой, который тоже зримо и незримо присутствует в романе, он, видимо, тоже так писал. Возможно, это вообще какой-то такой исконный стиль русской литературы, мне незнакомый по причине незнакомства с русской литературой.

Ведь я же уникальный читатель! Я вообще не читала Толстого, и, видимо, не собираюсь. Вот здесь в романе «Моментальные записки» – Толстой сквозь призму взгляда моего почти современника. Запредельное безумие разговоров, в которых мой современник своему собрату по армии говорит: «Ты должен быть добрым. Ты должен быть хорошим». Ты себе представляешь, что этот поступок абсолютно не адекватен. Ты думаешь: «Мальчик, остановись, что ты делаешь?!»

Герой по каким-то таинственным для меня причинам почти с первых страниц романа вызывал у меня дикий страх за него, сопереживание. Я помню сцены, описывающие, как медленно в душе назревает драка, и голоса мужчин из спокойных превращаются в раздраженные, и чувствуешь, как нарастает взрыв еще до того, как он происходит, и это все будто записывается прямо при тебе. Мне показалось, что это очень жестко. Я не знаю, что такое «блатная» или «неблатная» часть, мне показалось, что там все равно было очень плохо. Откуда мне понять, что часть блатная, если там описывается нечто, что представляет с объективной точки зрения любого человеческого восприятия дикий ужас? Бывает и хуже. Я додумалась, читая дневник Анны Франк, что эта девочка провела годы войны в гораздо лучших условиях, чем большая часть ее современников. Так же и тут. В детстве я долго думала над этим, почему я читаю именно ее дневник, а не дневник мальчика из Варшавского гетто?!

У меня были случаи, когда мои друзья оказывались в армии, потом они возвращались оттуда, возвращались другими людьми. Это было очень заметно, но, когда я спрашивала, что с ними там происходило, я не получала ответа, потому что мужчины предпочитают не рассказывать о том, что с ними происходит в местах, где с ними на самом деле происходит что-то интересное. Я так и не получила никакого ответа на эти вопросы, а здесь впервые у меня появилась возможность проследить. У каждого мужчины, я думаю, в жизни случается что-то вроде армии. Не обязательно именно армия, но какой-то подобный опыт. Там для меня располагается некое таинство, в результате которого они получаются. Я знаю, что благодаря жизненному опыту с мужчинами происходит что-то такое, что они становятся одновременно очень нежными и будто бы гораздо более слабыми созданиями, чем женщины, и в то же время они вдруг проявляют неожиданную степень достоинства, которая женщине не доступна вообще. Возможно то, что я читала, позволило мне чуть приоткрыть завесу этой тайны «становления мужчины», т.е. человека. Потому что, когда я говорю «мужчина», я имею в виду человека, а когда я говорю «женщина» я имею в виду что-то другое.

Я все время как бы обращалась к герою… Ну, это же мальчик! Вот он есть, вот его сейчас изобьют. Ну, абсолютно точно! Ну, как можно себя так вести! Ну, прекрати! Ну, хватит быть идиотом! Я понимаю, у тебя ценности, ну идиотом-то не надо быть. Он же там мальчик! Он же не будет писать, что его бьют. Ну, западло. Стыдно. Ну, наверняка же бьют! Или нет?! Или все-таки нет?! Вот он сейчас пишет. А вот почему-то ему сейчас стало грустно. Почему ему стало грустно? А вот чего он себя жалеет? Что случилось такого, что не было написано? Примерно я воспринимаю, как моя мама, когда она разговаривает со мной по телефону и пытается по ноткам моего голоса и подбору слов уловить, что со мной происходит на самом деле, чего она никогда не узнает. Вот такая же примерно драма, происходила внутри меня в процессе прочтения – «а что же с ним?», «а как же он там?».

Уверена, что людям интересно читать историю духовного перерождения. С точки зрения необходимости книги этой культуре, я, конечно, могу сказать «да». Если представить, что я такой дилетант-маркетолог, то, конечно, самая большая сложность – сама форма, потому что в ней спрятана и сладость. Она требует от читателя изначально принять решение – я отдаюсь вот этому потоку. То, как там устроено время требует от читателя совершить такой акт, который кажется альтруистическим, чтобы вообще начать это читать. Вот меня скорее это беспокоит в смысле чтения. Дальше, как только читатель его совершил, он погружается в наслаждение, потому что он дрейфует по времени в темпе сладостном. Это как обычно. Сначала тебе страшно, но ты не знаешь, что за порогом радость. Вот это меня скорее беспокоит, т.е. привык ли зритель к такого рода темпоритму?

Литературные критики наверняка смогут оценить этот роман в методе письма, как литературное явление и т.д. Другие критики, возможно, будут говорить о содержании. Есть читатели, которые вообще не известно, как воспримут, или никогда не скажут, как они восприняли. Но с другой стороны, роман Джойса «Улисс» печатали, печатали, а потом перестали печатать, что не умаляет достоинств произведения. Как будет воспринят этот роман? Я бы хотела, чтобы моя мама прочла эту книгу. Просто моя мама прочла, наверное, всю существующую литературу. При этом не заражена лишними культурными представлениями о чем бы то ни было. И мне интересно было бы порадовать ее. Ей много лет, она ноет, что для нее исчерпана литература как таковая, и таких людей много, особенно в ее поколении интеллигентов.

«Моментальные записки» – первая книга, которую я прочла от и до за последние три года. Когда-то я была очень читающим ребенком, но во взрослом возрасте я читать перестала вообще. Что-то случилось со мной в последние годы: открываю какую-то книгу, могу неделю читать три страницы какого-нибудь Платонова и смаковать его сочетания слов в предложении, но так, чтобы сесть и прочитать книгу, у меня нет такого времени жизни. Оказалось, что мне для чтения нужно очень определенное состояние, мне нужно вести монастырский образ жизни, чтобы читать. Когда я его вела, я читала, когда я его перестала вести, я перестала читать. Во многом это моя первая прочитанная книга. Как букварь.

Я упоминала Платонова, потому что мне кажется, что текст этого романа близок его текстам. Вот как здесь, так и там. Как любой современный человек, я стремлюсь потреблять красоту и радость в смысле проявленного бытия, а эта книга заставляет очень подробно погружаться в реалии, в которые погружаться вообще-то не хочется. Когда автор описывает природу жизни своих чувств и содержание книг Стендаля, которые он читает, вот в эти моменты читается хорошо. Когда он подробно описывает цемент, лежащий посреди кузова грузовика, или рыбу в столовой, или что-то подобное, ты начинаешь чуть ли не физически чувствовать запахи. Люминесцентные лампы, как я их себе представляю, кафель, запахи – это очень неприятно. Когда этого становится много, тогда это приобретает такой монотонный характер, я понимаю, что это часть армейской жизни. В эти моменты очень хочется отключиться, ты делаешь усилие, чтоб не отключиться, но отключаешься. Как в жизни. Ты живешь и какую-то ее часть проживаешь осознанно, потом ты продолжаешь жить, но выключаешься, потом через неделю включаешься, а то, что у тебя за спиной, ты помнишь, но так, будто тебя там не было.

Интересно, что, читая книгу, я неосознанно пропустила, как мне это свойственно, главное событие в жизни героя, после чего испытала чувство разочарования. Начав с такой праведности жизнь, к концу романа герой стал, в каком-то смысле, равнодушным, омертвел, как мне показалось. И я думала: «Господи, неужели это предстоит каждому?» Мне казалось, что с ним это произошло потому, что просто его импульс стерся. И только потом я поняла, что просто неосознанно прожила главное событие его жизни, что вообще характерно для моей жизни, – я вообще главные события проживаю абсолютно неосознанно. Это сильно исказило мое восприятие книги. Я потом ее перечитала, ее последнюю часть. Иначе. Вот эта сцена в духе новой волны. Я не удивилась, что я ее прожила неосознанно, потому что она очень subtale (утонченный, неуловимый), я не знаю, как это по-русски. Ну, как бы легкая. Легко написана. Следила, следила внимательно за судьбой мальчика, а самый важный момент упустила.

Когда пытаешься передать какой-то глубокий опыт, слова, которые имеются в мире, не удовлетворяют. В первую очередь потому, что они уже принадлежат кому-то. У Никиты Ильина такой проблемы нет. Он легко пользуется словами, взятыми у Толстого, или Гофмана, или у кого-то еще для выражения своих чувств. И через это пробивается в результате к каким-то подлинным словам. Сейчас такое время, когда, мне кажется, все стремятся избавиться от известных слов. Навсегда. Забыть. Они уже подвергаются забвению сами. А эта книга во многом – такой передатчик. У меня есть много того прошлого из всей истории человечества. Но я уже варвар, я нахожусь опосля. Я человек, вынужденный находить язык сейчас, а там, в романе – мостик.

Текст так устроен, что я в каком-то смысле отождествилась с героем во время чтения. Хотя я старше, но развиваюсь медленно. Какой-то узловой момент жизни того человека совпал с каким-то узловым моментом моей жизни, которые при этом сопряглись. Я была поражена, как этот юноша дотошен в том, что он делает. Ставит ли он армейский спектакль… Ну, насколько в нем в таком молодом возрасте проявляется какая-то кристальная воля. И я понимаю, что это не то, что можно воспитать, это часть его природы. С одной стороны, меня это сильно расстроило. С другой стороны, душа героя переживает падение, он, например, говорит: «Я сегодня кричал на солдат…» Ты видишь реальность этих падений и думаешь, «ну конечно, вот и он падал, ну значит и у меня есть надежда». Ну, серьезно! Какие-то такие простые чувства. Значит, и у меня есть надежда выковаться.