Жаль, что в газетной рецензии невозможно рисовать схемы и графики. Они очень пригодились бы в разговоре о спектакле Бориса Юхананова и о нем как таковом. Ученик Анатолия Васильева любит эти самые схемы не меньше, чем пленивший своей причудливой космогонией интеллектуальную элиту начала века основатель антропософии Рудольф Штайнер. Иногда думаешь — уж не с этого ли многословного духовидца руководитель "Мастерской индивидуальной режиссуры" делает свою жизнь в искусстве. Ведь, пожалуй, никогда еще со времен Штайнера сугубо немецкое сочетание пламенного мистицизма и высушенного рационализма не находило столь яркого, как в Юхананове, воплощения. Харизматичный лидер и блестящий лектор (судя по воспоминаниям современников, даром харизматичного словоговорения обладал и сам Штайнер), он тоже готов исследовать иную реальность с помощью циркуля и линейки и постигать своим евклидовым умом неевклидово пространство веры.

В "Повести о прямоходящем человеке" рациональное постижение иррационального становится прямым сюжетом спектакля. В его основу положена гимнастика, разработанная другом Штайнера Фрицем фон Ботмером. Юхананов переводит на язык ботмеровских упражнений сложную историю взаимоотношений человека и Творца. Кроме игрушечных машин и очаровательных динозавриков в его спектакле действуют пять артистов-физкультурников в светлых костюмах и красных галстуках, старательно выполняющих эти самые упражнения и параллельно трактующих вопросы сотворения человека, его отпадения от Бога, его дальнейшего богоискательства и богостроительства, его попыток вернуться из горизонтали (пригнулись!) в вертикаль (выпрямились!).

Обрамляют и сопровождают эту — занудноватую, признаться — мистериальную физкультуру проецирующиеся на экране тексты. Их автор — парализованная Оксана Великолуг — присутствует здесь же, на сцене. Ее инвалидная коляска установлена на своеобразном пандусе, где и расположен столик с компьютером. Первое, что приходит в голову, — предложить режиссеру вообще отказаться от этого сомнительного хода. В конце концов, справедливая мысль о том, что прямостоящим делает человека не умение двигаться и говорить (этой возможности Оксана лишена с детства) и даже не талант (есть ли он?), а некий внутренний вектор, сама устремленность вверх, — вряд ли стоит упреков в политкорректной спекуляции, от которых Юхананову, судя по всему, не отвертеться. Но в том-то и дело, что Оксана Великолуг, называющая себя "подмастерьем "Мастерской индивидуальной режиссуры", -единственное, что вообще оправдывает затею режиссера. В ней есть та просветленность, которую невозможно ни позаимствовать, ни сымитировать, ни нарисовать в виде графика. Ее наивные признания в любви к создателю спектакля, рассказ о болезни отца и собственных духовных поисках, трактат о грезящемся ей идеальном театре радости написаны корявым языком юношеского дневника и порой граничат с графоманией, но это то единственное, что привносит в сухой, рационалистический мир постановки дыхание жизни. И то единственное, чего интеллектуально одаренному Борису Юхананову всегда не хватало.

В пандан к спектаклю хочется заметить, что сценическое искусство едва ли не самое пошлое и "горизонтальное" из всех искусств. Музыка, поэзия, архитектура — все они куда "вертикальнее" театра. Эту явную несправедливость Юхананов попытался исправить. Другие режиссеры (кто хуже, кто лучше) ставили спектакли. Он вслед за Гротовским и Васильевым строил театральную вертикаль. Сцена интересовала его не как место встречи артистов с персонажами, а персонажей друг с другом, но как пространство, из которого можно выпрыгнуть в запредельное. Если учесть, что современный Юхананову и Васильеву российский театр стал не только "горизонтален", но еще и низок в самом переносном смысле этого слова, вертикаль была ему и впрямь решительно необходима, но внутри каждого отдельного спектакля она оказывалась у Юхананова крайне неустойчива. Его холодные интеллектуальные игры служили плохой для нее опорой. В "Повести о прямоходящем человеке" вертикаль благодаря Великолуг устойчивость обретает. Сам Юхананов и его философствующие гимнасты рассуждают о вере. Сидящая за компьютером девушка верит. И эта ее вера (вера вообще, вера в то, что происходит и произносится на сцене, вера в боготворимого режиссера) искупает и очевидные длинноты, и несмешные шутки, и неуклюжие литературные пассажи. Истовое прямостояние стойкого подмастерья — оправдание того, что делает мастер. В его умствованиях и теориях мы вправе сомневаться, в ее искренней вере в них — нет.