Борис Юхананов о проекте «Катабасис. Бесы» и о новом сознании в период пандемии
Boris Yukhananov | December 2020

Фрагмент речи Бориса Юхананова на онлайн-презентации журнала «Вестник Европы» от 3 декабря 2020 года. Номер отчасти был посвящен новым правилам жизни в период пандемии, поэтому участники поделились собственным опытом и размышлениями о случившихся и грядущих переменах.

 

Пробежаться по этому году не удастся, потому что он наполнен слякотью жизни. В свое время, кажется, Гуссерль говорил, что для освобождения эстетического надо освободить сознание от экзистенциального. В этом году возбудилась экзистенция настолько, что, казалось бы, к эстетическому или художественному делу привязать себя или направиться туда очень сложно. Но парадокс оказался совсем в другом: экзистенциальное превратилось в дыры одиночества. Я, например, оказавшись за городом в своем доме, стал художником.

Я вернулся из Франции, где вел мастер-класс, связанный с театром, и мне назначили две недели карантина в марте. И в этом, получается, благословенном марте я засел у себя дома, нашел писчую бумагу, которую почему-то во Флоренции купил пять лет назад. Эта писчая бумага удивительная, ее чуть ли не с XII столетия делают вручную. А также обнаружил у себя тушь китайскую. И вспомнил такой феномен «нити богородицы». Когда паутина отрывается от паучка, летает по воздуху и вдруг прикасается к лицу или рукам — нежные такие прикосновения. И вот ко мне в моем внутреннем душевном пространстве прилипло это воспоминание, эта паутинка, и я отправился в путешествие в виде работы тушью через такие кляксы. Как человек, свободный от каких-либо техник рисования, я стал делать кляксы — лить тушь на эту писчую бумагу и дальше уже переводить в форму. У меня получилось огромное путешествие вниз, которое я назвал «Катабасис. Бесы». На протяжении полутора месяцев я вел такой графический репортаж из внутреннего путешествия этого спуска и наблюдал, что происходило там с «нитями богородицы», вот с этой самой паутиной. Она мутировала, превращаясь в какой-то невероятный ужас и участвовала вместе со мной в этих путешествиях. Я все это зарисовывал, постепенно стал мастером этих клякс и создал огромную графическую коллекцию.

Дальше я понял, что это целый проект, купил чемоданы, сделал рамки со стеклом и в эти четыре чемодана упрятал всю коллекцию графики. Потом договорился с заводом и сделал смайлики из другой паутины — интернета — наклеил это на мою графику, как будто я с этими чемоданами совершал путешествие. Теперь у меня есть личный перформанс, состоящий из четырех чемоданов с наклейками из моей графики, внутри которых лежат 86 работ «Бесов». Я с ними собираюсь путешествовать по музеям. Привожу чемоданы, и в этот момент музей или зал оказывается частью аэропорта. Внутри этого Катабасиса, моего путешествия, возникает мгновенно подвижная инсталляция, я могу еще этих бесов вытаскивать и развешивать по стенам или прятать обратно в чемоданы.

Вот так начался мой пандемический год под эгидой этого проекта. Я сидел дома, все это рисовал, а потом вдруг наступил июль. Он как бы проглянул, как солнечная погода из тьмы и слякотного тотального демисезонья, в котором мы все оказались независимо от времени года. И там я вдруг понял, что должен срочно снять свой спектакль «Пиноккио» как фильм. В результате за июль я снял этот фильм, а в августе все опять стало затягиваться. Вот этот вирус… Ключевые слова появились, кстати: вирус, дистанция, теперь еще вакцина. А самоизоляция — это место и время, куда эти демоны (это же все имена демонов) приходят вести с тобой нескончаемую беседу войны. Короче, вот этот балет, этот танец бесов, эта катабасия, она оказалась очень счастливым интересным временем, совсем не страшным. Совершая это путешествие, я естественно открыл «Бесов», перечитал Достоевского и решил их поставить в Германии, чем я сейчас и занимаюсь. Таким образом, моя жизнь оказалась наполнена этим путешествием. Мои художественные проекты и моя жизнь всегда находятся близко. Как это называлось в начале века? Жизнетворческое или жизнедеятельное — все это перемешивается у меня в жизни и оказывается ее частью.

А так, я как и все стражду этим экзистенциальным горем, постоянными смертями близких и далеких людей. Но почему-то в глубине вот этого страждания все равно происходят мутации из будущего, потому что нам же еще дышать... Мы стали серьезно задумываться о дыхании, но не как йоги во имя культуризма и саморазвития, а как люди, которые каждую секунду вдруг могут встретиться с невозможностью элементарно дышать. В этом смысле все это подступило нам прямо к горлу. Но вместе с этим я чувствую, что подступило будущее. В будущем такое внимание к физиологическим процессам, видимо, неотступно будет существовать. И тогда вопрос, а что же в нас такое созреет, что предоставит нам внутреннюю свободу для действия, для художественной деятельности, для отстёга, для неподчинения этому экзистенциальному напору, тотальности… Которая, надо признаться, отменяет все: политику, историю, идеологию даже. Все отступает перед напором будущего, связанного с воспалением физиологического в нас и всего этого страждания, смерти и так далее.

Я могу поделиться только одним: в какой-то момент вдруг все это взрывается таким свободным покоем… Не в смысле, что мне теперь все равно, а просто ты вдруг освобождаешься от страха, который неприметно въедается в тебя на протяжении этих времен. Страха заболеть, не дай бог заразить другого, страха общения, узнавания новостей и тому подобные вещи. Это все вдруг куда-то исчезает и как парадоксальный результат — новое переживание освобожденного сознания, как бы легкого дыхания. И, конечно, еще один результат, вполне гуманистический — хотя я давно не ощущаю себя таким, я скорее гуманоид, чем гуманист — близость человека, в силу сходных экзистенциальных переживаний и процессов сближаешься даже с очень далекими людьми, понимая, что они, возможно, переживают, вполне сходные процессы.

Во время самоизоляции я жил в доме и ходил внутри своего дома и, надо признаться, у меня обострились отношения с моим мобильником — он измеряет количество шагов. И он меня привязал к себе настолько, что я до сих пор каждый день заглядываю и смотрю, сколько же я прошел шагов. Не понимаю даже, зачем я это делаю. Иногда я чувствовал, что я гуляю для этого мобильника, у меня появилась такая странная игрушка. Это новое измерение — количество пройденных тобой шагов. Может быть, будут еще более подробные измерения — сколько махов руки ты сделал и, наконец, сколько мыслей ты пережил и сколько чувств.

Вот эта цифра, она въедается внутрь и постепенно может вообще отобрать всю нашу жизнь, разложив ее на векторы. Будем привыкать — это не кончится, мы мутируем, нас кто-то к чему-то приучает. Для меня сейчас одна из самых интересных интуитивных игр, такая своеобразная медитация, которая, конечно, требует одиночества (в речи ты не встретишься с будущим) — в одиночестве у тебя вдруг появляются мысли о том, что же там вдали, в виде таких новых нарраций, поджидает. Мне кажется, что в человека проникают потоки цифр. Вот мы сидим здесь, говорящие головы, я не могу вас ощутить во всей полноте вашей прекрасной, энергетической, телесной смысловой жизни. Я только вижу и себя, и вас в виде головы, и у меня возникает демиургическое ощущение, что все эти головы я сам создал. Потому что я вами владею, вот я сейчас закрою крышку ноутбука — и все. Исчезает таинство, появляются цифровые потоки, которые к чему-то нас приучают. А к чему — непонятно. Обычно, сидя у себя в квартире, мы говорим, и нас никто не слышит. Но сейчас нас может услышать каждый. Вот эта распахнутость наших интимных, закрытых по сути вещей, эта тотальность открытости, разомкнутости — у всего этого есть много противоречивых парадоксальных переживаний, с которыми мы еще не знаем, как обратиться. Тотальность контроля подразумевает тотальную открытость к этому контролю. При полной, тотальной физической закрытости.

Раньше власть была выражена в тех или иных образах или людях. Это все равно были «они», до которых девальвировался рок. А сейчас власть возвращается к самой себе, то есть к абсолютной неизвестности, откуда высылаются эти вирусы. Все те, кто казался нам властью, или мы принимали их в своих реакциях за власть — все они оказались менеджерами какого-то совершенно другого управления. Плюс сам по себе интернет, который был подготовлен. Древние говорили, что мы все одна душа. Пока мы сидим в интернете, мы тремся друг о друга, превращаясь в эту единую душу. Почему у меня есть некое табу на zoom-общение? Потому что я в этот момент девальвируюсь до участия в этой единой душе. Это участие мне кажется преждевременным и плоским. И мне, как театральному человеку или как человеку, любящему таинство жизни, это дается с огромными сложностями. Даже сейчас, участвуя в нашей прекрасной беседе, снабженной такими потрясающими людьми и головами, мне сложно, я чувствую, что накладывается табу на речь, на разговор, на общение, на размышление. Это участие в единстве, которое обеспечено изобретением интернета и всех этих новых коммуникаций.

Мы приближаемся к буддийскому мироощущению, когда мы различаем иллюзорность прошлого и иллюзорность будущего. Сейчас празднует себя настоящее время в нас. И тем самым мы получаем новый вызов. Привычные инерции разговоров, вот этих самых речей, которыми мы обмениваемся по интернету, они заставляют нас всмотреться в это самое настоящее. И только в этом смысле квазитеатральная ситуация созревает, потому что в театре есть только настоящее время. В этом смысле справедливость театра начинает проявлять себя и внутри наших житейских интернет-коммуникаций и всего остального. Я благодарен вам, дорогие участники разговора, за то, что вы оказались в моем настоящем.